#1957 Александр М. » 16.05.2013, 07:17
12 января 1942 года. Вечер. окрестности Симферополя.
Капитан Тамбовцев Александр Васильевич.
По приказу генерал майора Бережного мне пришлось отправиться из штаба нашей бригады в Симферополь. Было необходимо повидаться с нашими телевизионщиками, которые после освобождения города временно обосновались там, и по поручению товарища Сталина монтировали телефильм, рассказывающий о зверствах немцев, румын и их татарских прихвостней на территории Крыма. Вещь должна получиться убойной. Озвучивался фильм на двух языках, на русском и на аглицком, для воздействия на аудиторию наших союзников. Товарищ Сталин довольно быстро понял смысл термина «информационная война» и дал зеленый свет подобным мероприятиям. Как я понимаю, над этим вопросом теперь работаем не только мы, но и вся пропагандистская машина Советского Союза.
Поехал я туда на трофейном «оппель-капитане», который любезно дал мне на прокат капитан Борисов. Другой свободной техники в бригаде просто не было. В степных районах Крыма было относительно спокойно, но на всякий случай я прихватил с собой бронник и немецкий «МГ» с солидным запасом патронов. Это помимо штатного вооружения и сопровождения в лице сержанта морской пехоты Кукушкина, который должен был в Симферополе принять под свое командование группу морских пехотинцев выписавшихся из госпиталей и препроводить их в бригаду.
Поездка, в общем-то, прошла без приключений. Только уже в сумерках, на подъезде к Симферополю у «оппеля» спустило колесо. Пока водитель менял его, совсем стемнело, и я не рискнул соваться в город. Во-первых, в темноте можно было запросто съехать с дороги и наскочить на шальную мину, во-вторых, я не знал пароля и не имел ночного пропуска. К тому же, местные орлы из бывших партизан могли сдуру шарахнуть по нашей машине со всех стволов – ведь мы ехали на немецком «оппеле».
Поэтому я велел водителю свернуть во двор заброшенного дома, чтобы переночевать там, а утром, как положено всем белым людям, въехать в Симферополь.
Мы с сержантом Кукушкиным обошли дом и подворье, убедившись, что в нем нет ни одной живой души. На кухне мы разожгли огонь в плите, поставили на нее большую кастрюлю, и стали варить гречневую кашу из сухпая. Вот тогда-то я и познакомился с Николай Николаевичем.
Когда каша уже почти сварилась, и хозяйственный водитель, ефрейтор Костюк бросил в нее мелко порезанное сало, я услышал за окном подозрительный шорох. Кивнув сержанту, я вместе с ним на цыпочках вышел из дома, и в темноте увидел у окна чью-то маленькую фигуру.
– А ну, стоять! – грозно крикнул сержант Кукушкин, и для пущего эффекта передернул затвор своего «калаша».
– Ой, дяденька, не стреляй! – отозвался из темноты испуганный детский голос. – Это я, Николай… – Потом, подумав немного, добавил… – Николаевич.
Николай Николаевич оказался пацаном лет двенадцати, худым и грязным. Он был одет в рваный и замасленный ватник, стоптанные ботинки и грязный поношенный треух. Узнав, что перед ним свои, советские, он очень обрадовался. Как оказалось, дом, в котором мы остановились переночевать, принадлежал до войны и оккупации его родителям. А теперь Николай Николаевич остался единственным его жильцом.
Мальцу наложили каши, налили сладкого чая. Костюк, порывшись в своем бездонном «сидоре», извлек из него завернутый в тряпицу кусок трофейного немецкого шоколада. Насытившись, Николай Николаевич рассказал нам печальную историю своей семьи.
– Немцы вошли в Симферополь 1 ноября 1941 года. – Начал свой рассказ Николай Николаевич. – На другой день они расклеили везде бумаги, где говорилось, что жители города и окрестностей должны сдать в комендатуру все продовольствие, имеющееся в семье. Кто не сдаст и спрячет еду – тому расстрел.
Второй приказ был о том, чтобы все немедленно зарегистрировали в городской управе всю живность: кур, петухов, уток, гусей, овец, коз, свиней коров и телят. А так же лошадей, у кого они были. Без разрешения управы пользоваться своею живностью тоже было запрещено под угрозой расстрела. Через несколько дней немцы с татарскими полицаями пошли с обысками по домам. У моего друга Петьки, мать спрятала козу – у Петьки была маленькая сестренка. Но козу нашли – донес сосед-татарин, и мать забрали. Потом пришел тот татарин, Хасан его звать, и сказал, что мать Петькину немцы «оформили» – расстреляли, значит, а козу он заберет, потому что немцы отдали ее ему, как их верному помощнику. А Петькина маленькая сестренка все время плакала, звала маму, и есть хотела. А потом она умерла, – тут Николай Николаевич не выдержал, и всхлипнул.
– А потом немцы собрали всех евреев, вывели их за город и расстреляли. – продолжил свой страшный рассказ парнишка, – они вообще каждый день кого-нибудь расстреливали. А румыны ходили по домам и отбирали у людей вещи, которые им казались ценными. Они тащили все, что попадалось под руку. Даже один раз уперли старое мамкино полотенце, а со стола на кухне – четыре картофелины и головку лука.
Правда, с румынами можно было и подраться. Вон, тетка Наталья, взяла ухват, и прогнала из дому трех румын. Те пошли, пожаловались двум немецким фельджандармам, а те только рассмеялись, и похлопали румын по плечу.
А потом немцы начали лютовать. Их самый главный, генерал… Зас… Зап… Зал… – Николай Николаевич почесал давно нестриженную грязную голову, пытаясь вспомнить фамилию немецкого генерала… – может, Зальмут? – подсказал я ему. – Во-во, Зальмут, – вспомнил пацан, – так этот гад издал приказ о том, что за каждого убитого немца или румына будут расстреливать заложников. За убитого солдата – 10 человек, за раненого – 1 человека.
Вот моего отца и взяли в заложники. Он и в армии то не служил, у него болезнь была, астмой называется. Его и еще несколько человек из нашего поселка немцы забрали и отправили в концлагерь. Тут, недалеко он был.
Мать собрала узелок с продуктами, и сказала, что пойдет к лагерю, попробует передать отцу поесть. Заложников в лагере не кормили. Немцы велели, чтобы местные носили в лагерь еду. Назад мать не вернулась. Соседка потом рассказала, что маму убили два татарина – полицая. Одному из них понравились ее сережки, и он велел маме их снять. А она отказалась – это был подарок отца. Тогда татарин ее застрелил, а сережки снял уже у мертвой. – Тут Николай Николаевич снова заплакал. Слезы потекли по его лицу, оставляя светлые дорожки на грязных щеках.
Мы сидели на кухне, и сердца у нас сжимались от жалости к этому пацану, который в свои двенадцать лет повидал столько горя, сколько не видал иной взрослый. Потом Николай Николаевич немного успокоился, вытер слезы, и снова начал рассказывать.
– А отца расстреляли где-то в конце ноября. Вместе с ним немцы убили еще девять человек. А все из-за одного фельдфебеля, который погнался за курицей, и за огородами подорвался на мине. Немцы сказали, что в его смерти виноваты местные жители, которые, якобы, знали, где заминировано, но не предупредили фельдфебеля об опасности. Взяли из концлагеря десять человек, и расстреляли неподалеку от того места, где подорвался немец. И еще три дня запрещали их хоронить. Мы потом с Петькой взяли тележку, отвезли отца на кладбище, и там похоронили. – Глаза Николая Николаевича снова наполнились слезами.
– И что ж, у тебя теперь никого-никого не осталось? – спросил у мальчишки ефрейтор Костюк.
– Никого, – ответил Николай Николаевич. – Дядька, брат матери, живет в Ростове, только жив ли он?
– Хочешь, я отправлю тебя к своим, на Кубань? – предложил сироте Костюк. – там у нас хорошо.
– Нет, дядя, спасибо тебе большое, – ответил Николай Николаевич, – только пока немцам не отомщу за своих родителей, я в тыл не поеду. – Дяденьки, возьмите меня с собой! – жалобно попросил пацан. – Я, честное слово, больше не буду плакать. Я многое умею делать, буду вам помогать немцев бить.
Я почесал затылок. Надо было куда-нибудь пристроить парня. – Только вот куда? Немного подумав, я решил передать его телевизионщикам. Они, хотя и сопровождают наши части, но в огонь не лезут. И пацан будет под присмотром. Опять же, научат его делу полезному, которое Николай Николаевичу в жизни наверняка пригодится.
Решившись, я сказал мальцу. – Хорошо, поедешь с нами, только, чур, слушаться нас беспрекословно, иначе отправим тебя к твоему дяде в Ростов. – Договорились?
– Договорились! – обрадовался Николай Николаевич. – Я буду вас слушаться. – А потом, немного подумав, спросил, – а пистолет мне дадут?