Мы из Бреста

[Medved_]

Извиняюсь за опоздание и присоединяюсь к поздравлениям!
Будь счастлив!

[master_iuda]

Medved_,
Спасибо большое!

[Medved_]

Вячеслав, не за что!
Ты, уважаемый, давай нас продой порадуй...

[master_iuda]

Medved_,
обязательно порадую. Сейчас заканчиваю доработку 1-й книги для дополнительного тиража.

[dobryiviewer]

С днём рождения, извините за опоздание - были проблемы с техникой

[master_iuda]

dobryiviewer,
ничего страшного, спасибо за поздравление!!!!

[КУМ001]

"О: Я был одет в фуражку гражданскую, стеганую замасленную фуфайку, а гимнастерка, брюки и кирзовые сапоги были красноармейские."
Может быть просто сапоги? Или ботинки? А то ведь качественной кирзы похоже ещё нет.
Брюки... На мой взгляд странное выражение для человека из глубинки. Знакомый дед до смерти брюки именовал галифе, а неопрятные штанами или портками, в зависимости от настроения.
Присоединяюсь к поздравлениям С Днём Рождения! Удачи и здоровья!

[dobryiviewer]

качественной кирзы похоже ещё нет

Если мне склероз не изменяет, то кирза это КИРовскийЗАвод. Её начали производить уже в Ленинграде прямо перед войной. В ПМВ откровенно рано - завод ещё Путиловский.

[КУМ001]

Специально озаботился темой кирзовых сапог.
По данным из разных источников, выпуск кирзы массово пошел с осени 1941 года в г. Киров (Вятка).
До этого брезентовая обувь с кожаным низом и подошвой.
Упоминается в художественной литературе:
"- Брезентовые сапоги, с училища, а других нет. Ребята мне с немца, с
офицера, сапоги сняли - не подошли, в подъеме жмут, а голенище жесткое.
Они его чем-то прокладывают, наверно.
- Как в царское время, - отозвался обходчик. - Обыкновенные офицерские
сапоги с проклейкою. "
К. Симонов "Живые и мертвые"

[master_iuda]

КУМ001,
Спасибо за поздравление.
Приведенный мной отрывок подлинный из РИ. Я в нем ничего не менял. Еще одни показания.

Из рукописи начальника полиции лагеря «Молодечно» Петра Краснопёркина (РИ):

«1941 год
1 июля 1941 года в лагере было уже несколько тысяч военнопленных и примерно столько же гражданского населения, заключённого тоже в лагере.
Гражданское население было обоих полов и самых разнообразных возрастов. Были и глубокие старики, и совсем юные (14-15-летние подростки).
Военнопленные находились отдельно от гражданских пленных. В конце июля гражданских пленных не стало, их строили колоннами по 200 – 300 человек, переписывали и отправляли из лагеря. Военнопленные прибывали почти ежедневно, и концу июля были переполнены все бараки-конюшни на территории лагеря. Спали на полу, на чердаках, устраивали подвесные «койки». Ночью, чтобы выйти в уборную, надо было идти прямо по человеческим телам, лежащим сплошно. Число военнопленных доходило до 30.000 человек.
Иногда прибывшая большая партия пленных несколько дней находилась под открытым небом из-за отсутствия места под кровлей.
Кормили 1 раз в сутки. Суточный паёк состоял из 100 граммов хлеба и 1 литра супа. Бывали нередкими случаи, когда несколько суток подряд совсем не кормили.
В августе все военнопленные проходили регистрацию по такой (примерно) форме: а) фамилия и имя; б) год рождения; в) национальность; г) домашний адрес; д) чин (в/звание); е) где и когда взят в плен; ж) ранен или нет; з) в каком полку служил. Для регистрации была из пленных организована команда писарей. После регистрации наиболее сильных и здоровых разместили отдельно от слабых и больных (раненых).
Здоровые и крепкие образовали так называемый рабочий батальон, из которого водили на работу в город и на внутрилагерные работы. Были вывешены объявления: «За укрывательство от работы – расстрел!». 1Но страшнее этого объявления был голод, который гнал всех на работу; все имели надежду на то, что в городе удастся что-нибудь раздобыть во время работы.
В это время лагерь напоминал кошмарные видения. Воды не доставало. Люди, исхудавшие до предела, напоминали скелеты, а сам лагерь – огромное кладбище, на котором поднялись все сразу погребённые. Страшно страдали от голода и жары. Слабость от голода делала людей подобными теням. От голода сходили с ума, убивали себя. Голод был царём лагеря, а немцы – теми, кто дал ему корону. Возникла и принимала чудовищные размеры дизентерия. Уборных не было, были рвы.
В самую гущу военнопленных приходили немцы с собаками и устраивали травлю.
За кусок хлеба покупали личные вещи пленного или прямо отнимали их (это было чаще). Состав и количество пленных лагеря беспрерывно менялся. Прибывали новые партии, задерживались в лагере 2-ое, 3-ое суток и уходили. Иногда часть от проходящей партии оставалась, а вместо неё уходили другие, давно находившиеся в Молодечненском лагере. В то время лагерь назывался пересыльным (на немецком языке в сокращении Dulag).
В августе появились первые случаи смерти от голода. Из военнопленных была организована команда могильщиков, занимавшаяся погребением умерших. Смертность растёт быстро. Сначала умерших погребали в одежде, затем – нагими. Одежда и обувь умерших собиралась на складах. Но кошмар не достиг ещё в это время своей кульминационной точки. Это произошло в октябре и ноябре. Именно – наступила ранняя зима с первыми сильными морозами. Бараки, где располагались пленные, не отапливались. Бани не было. В ноябре начался сыпной тиф, и на лагерь наложили карантин. Хлеб стали давать с древесными опилками. Люди съедали свои 100 грамм и умирали, корчась от страшных болей. Замерзали днём и во время сна ночью. Смертность достигла наибольших размеров: 350 – 400 человек в сутки. Всего в лагере погибло около 25.000 человек. Немцы никаких мер не принимали. Паёк не увеличивался, бараки не топились, больных не лечили (оказывали незначительную помощь больным русские военнопленные врачи). Было ясно каждому, что все эти условия созданы с умыслом, специально для истребления людей.
Распорядок лагеря до карантина был такой:
1. Подъём в 5 часов утра для некоторых отрядов (которые ходили на работу) для получения пищи. Все остальные стояли в колоннах, ожидая свою очередь.
2. Получив пищу (100 грамм хлеба и 1 литр супа), шли на работу до вечера.
3. Возвращались с работы разные команды в разное время. Пищи не получали».

[master_iuda]

Из воспоминаний гвардии старшего лейтенанта Черкашина, командира 7-й роты 3-го батальона 653-го полка (РИ).

"… перед штурмом так называемых Наполеоновых ворот, что на Смоленском направлении, нас, командиров рот и батальонов …, собрал командир полка подполковник Сковородкин, только что вернувшийся из Москвы. Мы с удивлением разглядывали фигурные стальные пластины защитного цвета, лежавшие перед ним на куске брезента.
- Это противопульные панцири. Личное средство защиты пехотинца в бою, - сказал Сковородкин, поднимая одну из броняшек с заметным усилием. - Ну, кто хочет примерить?
Почему-то охотников не нашлось. Я бы давно шагнул первым, но не хотелось быть выскочкой в глазах товарищей. Не знаю почему, но взгляд подполковника остановился на мне. Может быть, потому, что у меня на гимнастерке сверкал рубином тогда еще редкий знак "Гвардия", а может, потому, что я еще не утратил спортивной формы - до войны занимался вольной борьбой в спортсекции.
- Ну-ка давай, гвардеец, попробуй!
Я вышел, взвалил панцирь на грудь, и Сковородкин помог мне застегнуть ремни на спине. Сначала показалось тяжеловато: панцирь, да еще каска, да автомат... "Не человек, а танк". Сделал несколько ружейных приемов. Вроде бы ничего, и даже уверенность почувствовал - пуля не достанет, а уж штык и подавно не возьмет.
- Ну, как, - спрашивает подполковник Сковородкин, - кто хочет одеть свои роты в панцири?
Желающих снова не находится, командиры между собой переговариваются, смотрят на меня и подполковника с недоверием. Все-таки дело новое, что ни говори, а панцирь тяжел, движения стесняет, в наступательном бою ловкость да сноровка спасают жизнь не хуже иного щита.
- Так что, нет добровольцев? - повторяет подполковник весьма удрученно.
Эх, думаю, завалят эксперимент. Нельзя же так просто отказаться, не испытав панцири в деле.
- Есть, товарищ подполковник! Давайте в мою роту.
- Так тому и быть, - улыбнулся командир. - Войдешь, Черкашин, в историю как командир первой панцирной роты.
Остальные две роты надели панцири в приказном порядке. Никто особенно и не сетовал. Наполеоновы ворота наш полк пытался взять трижды, и всякий раз мы откатывались под кинжальным ружейно-пулеметным огнем. Немцы выкашивали целые цепи перед своими укрепленными позициями. Пытали счастья и другие полки, но и они несли тяжелые потери. Может, бронезащита поможет?
Теперь, когда в роту доставили около ста панцирей, я детально изучил новизну. Лист из высококачественной стали толщиной в 3-4 миллиметра был выгнут по форме груди. На левом плече он крепился специальной лапой, а на спине пристегивался ремешками. Слой металла, как гарантировали инженеры-конструкторы, предохранял от пуль, выпущенных с расстояния не ближе пятидесяти метров. Однако дистанцию "безопасного выстрела" можно было сократить вдвое. Для этого вверх откидывалась нижняя часть панциря, которая крепилась на животе, на поперечном шарнире типа шкворня. Правда, при этом открывался живот, но зато грудь находилась под двойной защитой. Шарнир позволял пехотинцу сгибаться, что увеличивало подвижность "бронированного бойца".
Солдаты с интересом примеривали стальные доспехи. Спорили, нужны они или нет, спасут ли от осколков…
И вот в один из дней моя рота, облачившись в "латы", изготовилась в траншее к броску. Накануне я рассказал бойцам, что идем штурмовать те самые Наполеоновы ворота, в которых в 1812 году разгорелась жаркая битва за Смоленск, и что в ней участвовали и кутузовские кирасиры - тяжелая кавалерия, закованные в кирасы, латы, наподобие тех, что надели на себя и мы.
Итак, траншея переднего края. Справа железнодорожная насыпь, слева - болото, а между ними - глубоко эшелонированный участок немецкой обороны. Пригнувшись в своих траншеях, ждем, когда отгремит наша артподготовка. Израненная земля Смоленщины - столько жизней в нее ушло. Ну, вот и настал наш час! Атака!
Выбираюсь на бруствер и кричу, как во времена Александра Невского:
- Вперед, за мной!
Рота поднялась хорошо - развернулись в цепь. Тяжести панциря я почти не ощущал, ноги в пылу атаки несли сами. По законам тактики командир роты должен следовать за цепью, чтобы видеть все подразделения и управлять ими. Но в такой атаке, как прорыв обороны, надо было бежать впереди бойцов. Не помню, как добежали до первой линии обороны, но помню, как ворвались в немецкую траншею. Рукопашная началась, выстрелы в упор... Никогда не забуду лицо фашистского автоматчика в очках. Вжавшись спиной в земляной траверс, палил в меня с дуэльной дистанции… Три сильных толчка в грудь - три попадания в панцирь. Едва устоял на ногах, но устоял... Автоматчик видит, что его пули отскакивают от меня, как горох. За стеклами очков - обезумевшие от ужаса глаза... Я не стал убивать немца, видя, как он бросил свой автомат и поднял руки. И только после боя я заметил, что ранен в правое предплечье, не закрытое панцирем, и долго помнил обезумевшие от животного страха глаза этого немца.
За тот бой по прорыву Наполеоновых ворот я был награжден первым орденом Красной Звезды. Броненагрудник спас мне жизнь. Да и потери в тот день во всех "панцирных ротах" были значительно меньше обычных. Однако панцири в пехоте почему-то не прижились…»

[dobryiviewer]

Я не стал убивать немца, видя, как он бросил свой автомат и поднял руки.

???????????????????????????????????????????????????
Контроль - основа штурмового боя. Точнее так мне рассказывали военные. Может не правда, но как то правдоподобнее, чем жалеть стреляющего.

[master_iuda]

dobryiviewer,
то что представлено в тексте - подлинные воспоминания фронтовика. Я в них ничего не менял.

[Golikov64]

В бою выживает не тот кто стреляет последним,а тот кто стреляет первым Возможно кое кто рисуется. На войне быстро отучают оставлять живых врагов в области спины,кто этого не принимает по этическим соображениям обычно не выживают,ну или после госпиталя и штрафбата соответственно,по ранениям в спину проводилось обязательное расследование,начинают думать и действовать как все.Так что вопрос конечно интересный насчёт воспоминаний и их правки

[chistykovf]

Не забывайте, что воспоминания это то-же жанр литературы, и там тоже есть вымысел.

[партайгеноссе]

В бою выживает не тот кто стреляет последним,а тот кто стреляет первым Возможно кое кто рисуется. На войне быстро отучают оставлять живых врагов в области спины,кто этого не принимает по этическим соображениям обычно не выживают

Скорее всего - верные мысли. Но не исключено, что и ветеран не выдумывает:
-пленных брали почти всегда. Если доложил "Убил сто фрицев", в штабе посмеются и уменьшат в лучшем случае вдвое. А если "убил сто и взял двадцать пленных, вот они в натуре", то и сто убитых выглядит психологически достоверно и способно подвинуть начальство подвесить скромную металлическую бляху на суровую солдатскую грудь.
-бой мог идти к концу, поэтому оставить немца трупом и идти дальше особого смысла не было. А был другой резон- см. выше.
-не исключайте и русский характер. Стрелял в меня - ну и что, х...й получилось. Обос...ался, и х...й с тобой, живи, немчура...".

[master_iuda]

Из воспоминаний бывшего военнопленного многих офлагов майора Палий П.Н. (РИ).
« …за несколько дней, взятые в плен, вдруг превратились в ярых врагов своей страны... правительства... Это было, как прорвавшаяся плотина. Голодные, грязные, бесправные, потерявшие прошлое и стоявшие перед неизвестным будущим, советские командиры с упоением, во весь голос матом поносили того, при чьем имени еще неделю назад вставали и аплодировали, – Иосифа Сталина. За обращение «товарищ командир» давали по физиономии, если не избивали более серьезно. «Господин офицер» – стало обязательным в разговоре».

[Golikov64]

Никто не говорит что воспоминания фронтовиков это ложь.Но после войны во времена СССР сильно изменились приоритеты для этих воспоминаний.Воспоминания редактировались в соответствии с генеральной политикой партии и показать какие НАШИ были благородные а фашисты гады ,это было в струю.Поэтому литературные "консультанты" от цензуры очень любили такие моменты прописывать.Они очень хорошо смотрятся.Никто не отрицает что такое тоже бывало но немцы образца 41 года и немцы образца 45 года это большая разница.Если в 41 их могли и брали в плен из пролетарской солидарности как заблудших ,то в 42 и 43 до Сталинграда скажем так пленных брали гм мало,а потом уже пошли другие критерии на уровне приказов.Вообще убить солдата противника на поле боя даже если он руки поднял - не преступление. Преступление - это взять его в плен, а потом этого пленного расстрелять без решения суда.Обычно немцы и не зверствовали. Зверствовали наемники в немецкой форме: эстонцы, финны, поляки, татары,бендеровцы и проч. Их очень много было. И даже элитная дивизия СС "Адольф Гитлер" никогда не состояла полностью из немцев. Например венгров за зверства против мирного населения в плен не брали,а кончали на месте.Недавно прочитал, что их много взяли в плен при боях за Воронеж. Всех сразу расстреляли без суда и следствия. Потом Венгрия за это учинила СССР большой скандал. Из-за этого Воронежу долгое время не присваивали звание город-герой. И только недавно Путин подписал указ о присвоении. Так что нужно очень посмотреть.Например за 332-й полк было личное распоряжение Сталина в плен не брать.Кто то думает что оно могло быть не исполнено?Такого приказа , правда, нигде не видели. Но очень возможно, что Сталин мог дать НКВД такое задание, потому что тех, кто участвовал в гибели Зои, и, видимо, не только Зои, НКВД разыскивал, тогда уже МГБ, аж до 1948 года – соответствующие документы существуют. Но историю пишут победители и о таких вещах предпочитают со временем не упоминать ,а часто и сглаживать.Так что я бы посмотрел когда написаны эти воспоминания и главное кем редактированы в виде литконсультантов.Если конец 80-х и начало 90-х и так далее то ОООчень интересные появляются опусы.Я больше верю своему деду по отцу в 41 ст.лейтенанту НКВД командиру отдельной пулемётной роты НКВД Голикову Николаю Ивановичу.Он мне про это говорил так что бывало всякое вплоть до приказа на расстрел пленных и не только если их нельзя было эвакуировать так что всё возможно,а вот не выполнить такой приказ пусть и данный в устной форме непосредственным начальством,ну сами понимаете. На войне воевать и не замазаться ,так не бывает в принцыпе. Но всётаки мы победили,а значит правда за нами,так что я бы не углублялся в эту тему.Например англичане разбомбили Дрезден где кроме госпиталей нифига ничего не было,уничтожили десятки тысяч мирных жителей в СССР была принята цифра 125 тысяч и таки шо? Тут за пару тысяч поляков до сих пор вонь идёт ,хотя сто раз доказано что немцы там в основном отметились.Но политицкий момент это святое.

[master_iuda]

Из воспоминаний ефрейтора 286 охранной дивизии вермахта Р. Брауна.

… Мы яростно дрались, когда от разведчиков узнали, что все кончено. С ужасающей ясностью над нами нависла страшная сила, гибельное и неотвратимое приближение которой мы чувствовали все последние часы. Наши части в городе разбиты и стараются выйти из захваченного русскими Минска. Соседние роты уничтожены и их остатки пленены. На соседних улицах в развалинах домов и казарм рыскают в поисках наших камрадов группы бывших русских военнопленных, старавшиеся отомстить за свое нахождение в плену.
Понимание конца и разгрома пожирало нас медленно, но неотвратимо, порождая настроение, которое невозможно описать словами, но которое, как мы отчетливо сознавали, останется с нами до конца наших дней. Ввиду ужасного поражения задача остатков нашей роты сразу изменилась. Теперь нам предстояло с боями отступать к своим частям в окрестностях города. Всякое сопротивление стало бессмысленным. Русские были вокруг. Уцелевшие солдаты роты начали выползать из укрытий и уходить от неприятеля.
Вскоре мы убедились, что двигаться крупными соединениями нам не удастся. Кольцо окружения было слишком плотным. Стоило нам высунуть нос, как мы попадали под убийственный огонь. Мы разделились на мелкие группы, каждая из которых отныне распоряжалась своей судьбой. Нашей группе в одну из ночей удалось прорваться сквозь русские боевые порядки и незамеченной выбраться на шоссе. С наступлением утра мы укрылись в лесу, чтобы спрятаться от противника.
Самое трудное мы сделали, но теперь мы находились на занятой русскими территории, население которой с фанатичной ненавистью охотилось за нами. Покой, которым мы наслаждались на рассвете, вскоре закончился короткой стычкой с партизанами.
Перестрелка была скоротечной и бескровной, противник быстро отступил, но тревога была поднята, и теперь нам предстояло встретиться с куда более серьезным противником - с русскими «штурмовиками», и мы решили, что самое разумное - это еще более мелкими группами и поодиночке рассеяться в разные стороны. Вдвоем с одним товарищем мы углубились в лесную чащу. Мы пробрались в отдаленный лес и укрылись в порослях молодого сосняка. Сквозь раскидистые ветви проникал сумеречный свет. Спали мы по очереди, с нетерпением ожидая наступления ночи. Временами издали доносились пулеметные и автоматные очереди. Иногда стрельба опасно приближалась.
Это были наши товарищи, которые, обнаруженные врагами, были сейчас вынуждены защищать свою свободу и жизнь. Никто из нас не желал попасть в руки русских. Самым страстным желанием было уйти от русских - не важно как, любой ценой. Бежать, по возможности в районы, занятые нашими войсками или затаиться среди леса там и дождаться, когда отзвучат последние залпы русских!
Когда стемнело, мы покинули наше убежище и, напрягая слух и зрение, направились на восток - в сторону Борисова. Компасом нам служили звезды, а постоянным спутником стал необъяснимый страх, подгонявший нас - словно мы могли опоздать к какому-то назначенному сроку. Мы ушли недалеко. Расплата за нетерпение наступила быстро и неотвратимо.
Бежать было некуда. Судьба настигла нас посреди широкого заснеженного поля: нас атаковали восемь или десять вооруженных русских всадников. Из-под копыт клубами поднималась снежная пыль, гремели выстрелы. Наше положение было безнадежным. Побросав оружие на землю, мы подняли руки. Через мгновение всадники обступили нас со всех сторон. Они захватили нас без сопротивления: мы стали пленными.
Что они с нами сделают? Пристрелят, будут пытать? Они не сделали ни того ни другого. Резкие и громкие слова незнакомого языка, ржание коней. Двое всадников спешились. Они обыскали нас: все в порядке, оружия нет. Те двое снова вскочили в седла. Всадники натянули поводья, развернули лошадей и показали нам направление, в котором нам следовало идти. По краю поля нас повели в ближайшую деревню, где передали другой группе партизан. После этого мы долго шли куда-то пешком. Лица сопровождавших нас трех партизан были усталыми и равнодушными. Впрочем, я мог бы назвать их симпатичными - это были простые крестьянские парни. Один из них дал нам хлеба.
На окраине небольшого городка партизаны передали нас русским военным. Здесь мы встретили многих товарищей, согнанных сюда из разных мест партизанами или русскими солдатами. Никого из офицеров среди нас не было. Бледный и растерянный, я стоял в толпе одетых в серую форму бывших солдат. Мне казалось тогда, что мир утонул в напрасно пролитой крови. Тщетно пытался представить себе лицо одного моего убитого друга, который буквально накануне напоил землю кровью из своей страшной раны. Я не находил лица, да и как я мог… Серой была толпа, в которой я стоял, серыми и спутанными были мои мысли…
Первым делом нас обыскали. Я боялся, что у меня отберут все ценные вещи, какие еще оставались. Быстрым незаметным движением мне удалось спрятать наручные часы в сапог. После этого я берег их изо всех сил, и, как оказалось, не зря, ибо часы были в плену просто неоценимым сокровищем. Кроме того, удалось сохранить фотографии моего погибшего брата и возлюбленной. Впоследствии, в самые тяжелые часы плена, они придавали мне сил и приносили утешение.
Русские отбирали у пленных лишние теплые вещи, амуницию и документы. Тщательно рассматривали найденные фотографии. Нескольких наших солдат после этого отделили и куда-то отвели, и мы их больше не видели. Отделяли от нас и наших «хиви» русских помощников, с кем мы вместе делили наше трудное солдатское житье на Восточном фронте. Русские тут же их били, с них снимали форму и отводили на окраину села. Что происходило дальше, можно было догадаться по ружейным выстрелам. Их убивали. Несколько наших товарищей пыталось заступиться за своих несчастных боевых камрадов, говоря, что они тоже солдаты вермахта и такие же военнопленные как и остальные, но русские не слушали и продолжали свое дело. Тогда парни попытались силой добиться своего и вырвать очередную жертву из рук палачей, скрыв среди нас. Но это было пресечено резко и предельно жестко. Появилось несколько «штурмовиков» и расстреляло всех, кто пытался возмущаться действиями русских. И «восточников» и немцев. Это подействовало на нас как холодная вода. В принципе русские были в своем праве наказания тех, кто изменил русской присяге и перешел на нашу сторону. Они называли таких людей предателями.
Ближе к вечеру побитое и ограбленное воинство построили в колонну, и оно, под охраной русских конвоиров, потянулось навстречу неведомому будущему. Во время того печального перехода я многое узнал о судьбах товарищей, убитых разъяренными партизанами. После долгого изнурительного марша мы оказались, наконец, в маленьком селе рядом с Минском. Нас еще раз построили и снова обыскали, отобрав все, что мы, как нам казалось, сохранили после первого обыска. Я лишился последних сигарет и консервов, которые мне оставили в первый раз, но сумел сохранить часы и фотографии. Нас разместили под охраной солдат в деревянных сараях обнесенных несколькими рядами с колючей проволокой. В них было холодно, если бы не теплые вещи, бывшие на мне, то я бы околел. Помогли нам согреваться и те несколько сделанных из бочек печек, что круглосуточно горели в наших сараях.
Охраняли нас русские солдаты из частей НКВД, одетые в добротную и теплую одежду, все поголовно вооруженные автоматическим оружием и зорко следящие за выполнением нами отданных команд. Хорошо, что это были они, а не бывшие русские пленные из Минских лагерей, которые, по словам наших товарищей по несчастью просто убивали всех попавших к ним солдат вермахта и СС.
На следующее утро мы ощутили чувство голода и холода, которое сначала было терпимым, но потом стало для нас источником невыносимых мучений. Голод! Но русские все же решили позаботиться о нас. Утром, незадолго до полудня, на нескольких грузовиках привезли бочки из-под бензина. В этих огромных бочках нам предстояло варить себе еду.
Вскоре нам раздали и продовольствие: на каждую группу фунт гороха и два килограмма хлеба на тридцать человек. Вечером суп был готов. От него за версту разило бензином. В остальном он мало отличался от затхлой воды, на которой его варили. Но мы же своими глазами видели, что в нем плавает целый фунт гороха, и к тому же это был горячий суп! Вначале его не хватало. Каждому доставалось по неполной банке. Один ломтик хлеба на целый день. Лишь со временем ломтики стали толще, и мы стали чувствовать, что жуем хлеб. К нашему стыду надо признаться, что очень скоро многие из нас превратились в голодных зверей, готовых на все за кусок хлеба.
Русские приказали нам остричь друг другу волосы. Нам раздали ножницы, которые одна группа передавала другой. "Лысых" становилось все больше и больше. Через несколько дней острижены были все. Мы стали чужими друг другу, изменившись до неузнаваемости. Таким странным способом нас сделали одинаковыми. Мы негодовали, но что мы могли поделать? Теперь нас попросту заклеймили. Нам стало окончательно ясно, что мы стоим на пороге страшного времени, и никто не мог оценить масштаб ожидавших нас бед.
По беспомощной толпе пленных постоянно циркулировали самые невероятные слухи, лишавшие нас остатков способности к здравым суждениям. Водоворот взглядов, мнений, догадок и страхов сбивал с толку и пугал. Говорили, что русские прорвали фронт на широком участке, что Группа армий «Центр» полностью окружена и разбита и т.д.ит.п. Вскоре из уст в уста стали передаваться слухи, жалившие нас, как злые осы: нас отправят в Сибирь, на каторжные работы и на много лет. Мы смирились против воли, но лишь немногие смогли сохранить хладнокровие.
Вскоре русские внесли в этот вопрос окончательную ясность. К лагерю подъехал грузовик с громкоговорителем, и нам - сквозь треск несовершенного динамика, но достаточно громко - была объявлена наша дальнейшая судьба. Это был первый и единственный раз, когда наши хозяева сказали что-то о нашем будущем. На плохом немецком языке говорил какой-то тип, одетый в валенки, белый меховой теплый полушубок и такую же шапку. Он объявили, что, мы при первой же возможности отправимся в Россию. Где своим трудом мы будем должны возместить тот ущерб, который причинили советскому народу. А пока нам предстояло валить деревья для русских в ближайшем лесу.
Вскоре мы столкнулись с явлением, которое можно смело отнести к самым отвратительным и, как теперь говорят, позорным для любого немца фактам. Мы убедились, что среди нас нашлось очень много негодяев, готовых поднять плеть на собственных соотечественников. Русские предложили нам самим избрать немецкую лагерную администрацию и внутрилагерную полицию, которые бы смотрели за порядком среди пленных и помогали бы русской администрации.
Предатели делали это ради лишнего куска хлеба, ради двойной порции супа. Этот сброд именовал себя «лагерной полицией». Самые безвредные действия или любые, самые мелкие нарушения, не имеющего никакого смысла «лагерного порядка» карались лишением хлеба или заключением в карцер, где пленных переставали кормить вообще. Стоило кому-нибудь сойти с вечного круга и отойти в сторону, чтобы пару минут спокойно побыть одному, как тут же рядом оказывался "полицейский", и наказание следовало неотвратимо: лишение хлеба на сутки. Те, кто все это делал, были нашими соотечественниками! Не русские били и унижали нас. Не русские своими издевательствами доводили нас до отчаяния. Нет, это были немцы! Откуда взялись эти уроды? Разве не все мы, проявляя небывалое боевое товарищество, противостояли всем силам ада? Куда подевалось фронтовое товарищество? Чтобы успокоиться, я говорил себе, что вся эта клика лагерных прихлебателей, горлопанов и бахвалов состояла из тыловых крыс, не принадлежавших фронтовому братству. Как иначе смогли бы мы сохранить спаянность и взаимовыручку перед лицом смерти? Но против воли в сознание закрадывалась страшная мысль: значит, существуют условия, в которых даже такое единство может дать трещину. Наш фронт был железным, и все знали об этом не понаслышке. И здесь, в лагере, стало видно, кто действительно был сделан из стали. Здесь же руководили и задавали тон люди совершенно иного сорта. Эти люди не ведали никаких моральных тормозов. Без зазрения совести наступали они на горло своим товарищам, если за это им обещали лишний кусок хлеба. Они переставали понимать разницу между своим и чужим. Даже суровая расправа не могла ничего в них исправить. Это меня ужасало. Конечно, в нелюдей превратилось меньшинство. Но разве это не страшно? И разве постыдное бессердечие не становится всеобщей болезнью?
Я слишком поздно вернулся на свое место. Мою порцию уже съели. Желудок громко урчал от голода. Я страшно расстроился, но ничего не мог поделать. Однако сидеть в бездействии я не мог и напустился на подонка старосту, бывшего штабс-фельдфебеля из ВВС. Это было невероятно глупо, но я потребовал свой суп. Я вспомнил о своих правах (как будто они у меня вообще были). Успокоиться я не мог. Я высказал ему в лицо все, что о нем думал, и закончил свою филиппику недвусмысленной цитатой из "Гётца фон Берлихингена". Нетрудно было предсказать, что последовало дальше: бессильная ярость, донос начальнику блока. Вскоре после этого меня схватили. Двое лагерных полицейских потащили меня к начальнику. Им усердно помогал староста отряда. "Подлец!"- кричал я. Что сказал этот пес? Что он сказал? Два дня и половина рациона! - вот что он сказал. Два дня и!.. Я отказывался верить своим ушам. Меня приговорили! Кто меня судил? Какой-то ничтожный негодяй. По его приказу меня волокли в темную дыру, где голод должен был внушить мне покорность! И этот ублюдок, этот подонок староста отряда, гнусно усмехаясь, что-то хрюкал себе под нос. "

[master_iuda]

текст присяги добровольца ОД ( местная полиция в оккупированной Белоруссии)
«Как верный сын своей родины, добровольно вступая в ряды ОД, я торжественно клянусь, что я честно буду бороться против большевизма и буду полностью как член ОД исполнять свои обязанности для защиты построения своей родины.
В этой освободительной борьбе, которая ведётся под защитой и с помощью Германских вооружённых сил, свято обещаю я верность и беспрекословное послушание Адольфу Гитлеру, как Фюреру в общей борьбе против большевизма.
Я готов за эту присягу всегда жертвовать своей жизнью.»



Из книги воспоминаний «Отряд специального назначения»
«…Поздно вечером нас посадили на машины и отвезли в новое место дислокации. Ехали долго через всю Москву на юг. Проезжали Кремль. Москва пустынная, нет ни одного огонька. На улицах совершенно пусто. На площади около некой громады нас остановил патруль. Громада – это Большой театр, силуэт которого изменен фанерой и брезентом. Я его видел на картинках раньше, но ночью не узнал. Около театра на площади был расположен кавалерийский отряд. Как раз разъезд этого отряда нас и остановил. Они проверили бумаги и показали дорогу как ехать дальше. В новое место расположения в поселок ОПАРИХУ добрались совсем ночью. Разместили нас в дачах, жители которых были эвакуированы на восток. Дачи были не натоплены, и нам сперва нужно было запалить печь. Спать легли вповалку, кто, где нашел. Один человек должен был следить за печью, но он тоже заснул и печь погасла. Если бы он заснул бы на посту, его бы точно расстреляли. Утром оказалось, что мы находимся около санатория СОСНЫ. Где сейчас находились учебные классы, и штаб. Нас опять построили, уже всех. Нас оказалось около 500 чел из разных частей. В основном с голубыми петлицами. Это были обслуживающий персонал из других 258 и 764 БАО но были даже летчики младшего начальствующего состава с бомбардировщиков типа ДБ потерявших свои самолеты. Были так же красноармейцы, выписанные из госпиталей, которые до этого служили в полковых и других разведках, и даже несколько танкистов оставшихся без своих машин. К нам в отделение попал один боец из первой пролетарской дивизии. Султанов Г.И из Уфы. Еще Кавун из Днепропетровска, и Тютюнник из Прудянки под Харьковом. На построении нам объявили, что формируется отряд на добровольных началах для диверсионной деятельности в тылу врага. Мы будем подрывать мосты, уничтожать военные склады. Кто имеет самоотвод, может выйти из строя и отправится в штаб. Но таких не оказалось. Что командиром нашего отряда будет полковник Ивлев, комиссаром - Стригунов Г.И. Начальник штаба летчик – штурман Майор Латышев. Посля мы узнали, что Стригунов был до этого консулом СССР в Бильбао-Испании.
Началась наша учеба. Каждое утро был марш-бросок. По маршруту известному только командиру группы, мы должны были пройти вокруг ОПАРИХИ и БЫКОВО таким образом, чтоб нас не обнаружил не один местный житель, которые считались условным противником. Ходили в основном лесами, через бурелом. Слава богу, что снег был не очень высокий. Иногда, когда было понятно, что не укладываемся по времени, командир выводил нас на одну из проселочных дорог, и мы шли по ней, при условии, что вперед всегда высылалась дозорная группа из числа разведчиков, и только в лесной местности. Все открытые участки мы все равно обходили лесами. Это было тяжело, но интересно. Напоминало игру в Казаки Разбойники. Часто ходили ночью. Когда нужно было преодолеть район, где нельзя пройти незамеченным днем. Стояли сильные морозы, но все равно во время марш бросков в полной амуниции было очень жарко. Я даже завидовал тем, У кого не отобрали еще буденовки и не дали взамен шапки.
Потом мы изучали наше будущее оружие. Хоть многие из нас на фронте не новички, и приходилось стрелять из винтовки, мы в первый раз узнали, что наша винтовка может быть одновременно и минометом. Мы изучали устройство Дьяконова, так как в каждом отделении в походе должно быть три таких устройства и стрелять из него должен уметь каждый. Учили подрывное дело, и технику засады. Еще нам всем нравилось стрелять бронебойными пулями «БС-40» по железнодорожной цистерне, которая стояла в полукилометре от точки огня. Звук от попадания по ней доносился даже до нас эхом с опозданием в две секунды. Еще мы стреляли из «бесшумок» Это такое устройство, одевающееся на ствол, уменьшающее в несколько раз звук выстрела. Правда, пробивная способность и дальность стрельбы у него меньше, так как применяются специальные патроны, в которых меньше пороха. Можно стрелять и обычными патронами, но после них нужно сразу чистить «бесшумку». И обычными патронами звук громче, но если рядом работает двигатель машины, то звук тоже не слышен. На третий день после марш броска нас собрали по тревоге, и посадили в машины. Мы уж решили, что нас, после двух дней подготовки отправляют в рейд в тыл к немцам. Но нас отправили в Москву. На одной из фабрик провокаторы утроили беспорядки, такие, как были несколько недель назад. Наши две машины присоединились в городе к одной машине, в которой находились солдаты НКВД. Мы подъехали к этой фабрике. Еще на подъезде увидели много людей, которые разбегаются от фабрики в обратную сторону. Солдаты НКВД въехали внутрь фабрики, а нас расставили по периметру вокруг нее с интервалом в 100 метров. Фабрика была частично подвержена бомбежке, Был разрушен, и частично сгорел, забор вокруг нее и обвалились некоторые строения. Нам дали команду задерживать всех, кто пытается покинуть фабрику через забор. Когда начались густые сумерки, я увидел женщину, которая тащила небольшой сверток. Как будто там была твердая колбаса. Откуда она взялась я не понял, но хотел ее задержать. В это время сбоку справа от меня выбежал парень моложе ее и вцепился в этот сверток. Дальше они стали драться не ездовая ни единого звука. Парень был конечно крепче, и он бил ее кулаком по лицу, но женщина вцепилась в сверток мертвой хваткой и лягалась как могла. Мне стало ее жалко. Нужно было это избиение прекратить и я окрикнул их. Но они, то ли не услышали, то ли еще чего. Тогда я выстрелил им поверх голов. Их обдало кирпичными осколками. Женщина бросила сверток и убежала. А парень поднял руки вверх. Он был похож на беженца из деревни. Одет в зипун. В Москве так городские не ходили. Одна рука у него была покусана и кровоточила. В свертке действительно оказалась колбаса. Я думал, что на мой выстрел сейчас все сбегутся, но в это время на фабрике раздались сперва недовольные крики, а потом несколько залпов. Вспомнил, что должен был задержать именно женщину. Это она, наверное, пролезла с фабрики. А если я арестую парня, то мне придется признаться, что тетку я проворонил. И я смалодушничал и отпустил его и сказал, чтоб он сверток тоже забрал. Я не кому об этом не рассказал, а меня ни кто не спрашивал, будто и выстрела не слышали. Когда нас везли обратно, было темно. Машины остановились, чтоб пропустить колонну. В свете фар мы увидели совсем других красноармейцев, чем мы привыкли видеть. Таких как на довоенных открытках, в полном, хорошо подогнанном снаряжении, в шапках с белым мехом. Даже отделённые одеты в белые бекеши…»