"Запад есть Запад, Восток есть Восток... " Ну, вы понимаете. Встретились...
На данный момент написано 11,5 алок, что намекает на "а не пора ли обкатать" и гарантирует более-менее регулярную выкладку.
Глава 1
– Дракон не прощает измены. Дракон ничего не прощает. – Слова завораживают, мурашки по коже – страх и восторг. – Повторите!
– Дракон не прощает измены…
Почти в один голос… почти.
– Повторите!
– Дракон ничего не прощает… ничего… ничего не прощает… – предательская разноголосица.
– Что за дурацкое блеяние? Вы овцы или потомки Дракона? Повторите!
Когда твой голос сливается с другими голосами, уже ничего не страшно. Если все дети Дракона заодно, они смогут воскресить его – и воскреснет былая слава. Так говорит учитель.
…Пахнет сыростью. Шевелиться больно – пол что терка… нет, было больно, а сейчас тело окаменело, и нет уже ни холода, ни боли. И не страх уже – оторопь. Темно и тихо, так тихо, будто бы его не заперли, а замуровали. Хорошо. Хорошо, если все закончится до того, как…
Не закончится. Иначе жажда так не мучила бы. Он неуклюже переваливается на живот, выдыхает со стоном, тянется губами к полу… но пол словно песком посыпан. Возвращается боль – цепи впиваются в тело. Толстенные, тяжеленные цепи – раньше он такие видел только в исторических книгах – не просто сковывают. Он стянут ими так, что руки не движутся и дышать трудно, свободны только ноги. Надо заставить их шевелиться, чтобы перевернуться на спину, – будет немножко легче.
Удается не с первой попытки – и снова со стоном… или?
Он вдруг понимает, что стонет кто-то еще. И понимает, что за прошедшие три дня у него не до конца отбили способность бояться.
– Кто здесь? – хрипит он.
Из темноты слышится сдавленный кашель, глухо брякают цепи.
– Ты кто? – он крикнул бы, если бы у него остался голос, а так – еле выдавил.
– Я… – голосишко ломкий, срывающийся… дурацкое блеяние.
– Да говори ж ты уже!
Злость – это плохо. Пока злишься – цепляешься за жизнь. Тоже вроде в какой-то книжке было… В книжках главные герои всегда спасаются… Или это книжки для слезливых девиц.
– Мне нельзя называть свое имя… Я… – вздох или всхлип? – Меня… – Невидимка замолкает, поперхнувшись словами.
– Объясни толком… – начинает он – и осекается.
Резко – до спазма в животе – вспоминается услышанное краем уха в голой комнате с окнами под потолком. «Два идиота малолетних. Они что, сговорились?» – «Самое невероятное, что – нет. Они вообще друг о друге знать не знают. Да и где бы они могли встретиться – кто один и кто другой! А теперь…»
Что «теперь», он уже понимал, но боялся поверить. Хотя признание подписал, не читая, еще по своей воле. Его не принуждали, лишь сказали: «Так надо». И это была правда. Лучше – сам. Как только он поставил подпись, своей воли у него не стало. Потому что его – жутко представить – больше не было. Он мог заговорить… да что там заговорить! мог зарыдать, завыть, кинуться им в ноги, но это ничего не изменило бы. Едва он вывел последнюю закорючку подписи, как перестал существовать. Ни имени, ни семьи, ни прошлого, ни будущего. В наказание за то, что он поступал так, как его учили поступать. Так кто же предал – он или они? Взрослые люди в военных мундирах – почему они не сражаются до последнего вздоха, как клялись? Враг разгуливает по столице, а они смотрят и ждут невесть чего. Готовятся подписать капитуляцию кровью таких, как он.
«Этого не может быть… этого не может быть…» – ему казалось, что он сходит с ума. Или уже сошел. И любые его действия – всего лишь конвульсии бьющегося в припадке безумца.
И потому не проронил ни звука и почти не шевелился, пока с него срывали одежду – всю, до последнего клочка, – и заковывали в цепи.
А потом привели отца – осунувшегося, сгорбленного, еле узнаваемого – и подали ему какую-то бумагу. Отец колебался… наверное, долго, можно было бы до полусотни в уме досчитать, если бы удалось не сбиться на первом десятке. Ясно – отец ничем не поможет, ни от чего не защитит. Но все-таки… Двое в мундирах не торопили, один и вовсе принялся насвистывать уличную песенку. «Приходи ко мне в полночь, красотка…»
На прошлой неделе учитель так тростью поколотил за эту самую «красотку», плечо до сих пор болит!.. или при аресте обо что-то приложили?..
…Он во все глаза смотрел на отца. А тот, избегая глядеть куда бы то ни было, кроме как в бумагу, наконец чиркнул по ней пером. Его вывели. Сразу же. Он не оглянулся.
– Ты нигде и никогда не назовешь имени, которое носил. Иначе будешь проклят Драконом и станешь предателем, – тоном усталого, но настойчивого учителя проговорил свистун, совсем молодой, только-только, видать, получил первые погоны. – Завтра тебя отправят к ним. И ты должен вести себя достойно, что бы ни случилось.
Кто «они» – понятно без пояснений. А вот достойно – как это понимать? Когда те, кто должен оберегать таких, как он, сложили оружие?
Он ничего не спросил. И так ясно, что его приносят в жертву, чтобы принести извинения… нет, «выразить благодарность» захватчикам, этим по-свински воняющим нелюдям с запада… первобытная дикость! Настолько дикая, что все это кажется игрой для испытания воли и храбрости. Но не игра. И кем бы ты ни оказался – храбрецом или трусом – тебе все равно не жить. Ни здесь, ни там.
А благодарность-то за что? Он знает. Точно должен знать. Но почему-то не может вспомнить. Похоже, башкой тоже приложили. Или это из-за двух бессонных ночей? А, чтоб им всем демоны кишки выпустили и сожрать заставили! За какие-то Алые острова благодарность, будто бы нелюди уступили их Империи по мирному договору. Где они, острова-то эти? А вот Прибережье, которое нелюдям отдали вроде как в обмен, – изрядный такой кусок земли на западе, туда все, кто позажиточней, на отдых ездят… ездили, отец тоже мечтал, а вот теперь… Говорят – «благодарность», а на самом деле – капитуляция и все, что к ней обычно прилагается. Теперь и землю – этим, и тебя, башкой скорбного, – им же. И демоны знают, что еще.
Но люди-то – не идиоты. Когда его уже тащили по коридору, чтобы бросить в каменный мешок, он услышал то ли случайно оброненное, то ли намеренно произнесенное так, чтобы дошло до его ушей:
– Какая же подлость таких мальчишек отдавать. Самим себе прокладываем путь в рабство.